Литературный путь Юрия Тынянова-беллетриста складывается своеобразно и закономерно. Формальная школа литературоведения, нашедшая недолговечный и непрочный компромисс с социологией искусства в поверхностной теории „литературного быта“, переживает глубокий кризис. Внутренние теоретические возможности формализма исчерпаны. Борьба с марксистским или даже с самым „невинным“ социологическим литературоведением становится для формалистов явно непосильной, — разве что формальная школа сумеет мобилизовать еще одну столь же компромиссную и столь же порочную в своей основе теорию. Но и это лишь задержит на некоторое время процесс разложения устоев „формального“ мировоззрения. Идеология формализма проявляется теперь не столько в теоретических выступлениях, сколько в творческой практике, — в художественных произведениях писателей, так или иначе связанных в прошлом или настоящем с формальной школой.

Именно в этом отношении творчество Юрия Тынянова — одного из столпов ленинградского формализма — заслуживает особенного внимания. В „Смерти Вазир-Мухтара“ для Тынянова намечался выход на широкие литературно­исторические пути. Образ Грибоедова в этом романе героичен и трагичен, но сквозь идеалистическую трактовку темы проступают более или менее живые и реальные черты исторической действительности. Рассказ „Подпоручик Киже“, появившийся в печати после „Вазир-Мухтара“, представляется нам в сравнении с последним шагом назад. Самый выбор сюжета, построенного на анекдотическом происшествии времен павловской империи, является характерным для формалиста. „Герой“ этого рассказа — канцелярская описка, приобретающая под именем „подпоручика Киже“ об'ективное, хотя и призрачное существование. Нам кажется, что философия „Подпоручика Киже“ — не в раскрытии власти „буквы“ над человеком, а в своеобразном любовании „материализацией“ пустого „заумного“ слова, получающего какой-то социальный смысл и наполнение.

Еще большим отходом назад, на позиции ортодоксального формализма, представляется нам „Восковая персона“¹⁾. Исторический момент, являющийся содержанием этой повести, мог бы дать, вообще говоря, крайне благодарный материал для писателя. В № 1 журнала „Ленинград“ отрывкам из „Восковой персоны“ предпослана краткая аннотация следующего содержания: „В пoвести Юрия Тынянова изображается борьба партий и различных социальных групп после смерти Петра. Генерал-прокурор Ягужинский (Егушинский, Егузинский) — продолжатель политики Петра — опирается на „людей торговых, служилых“, на „коммерцию“. „Герцог Ижорский“, принц Alexander — Данилыч — Меншиков „вдается в боярскую толщину“. Мы не знаем, кому принадлежит эта аннотация, — автору повести или редакции журнала, — но мы хотим

- 176 -

предупредить читателя, что искать в „Восковой персоне“ изображения „борьбы партий и различных социальных групп после смерти Петра“ будет занятием вполне бесплодным и праздным. Правда, в повести есть зато многое другое.

Самое заглавие повести, отдающее привкусом исторических стилизаций десятых годов нашего века, характеризует повесть как статическую композицию, как своего рода музей исторических фигур, вылепленных с известным, но крайне односторонним мастерством. „Восковая персона“ как таковая — восковой манекен Петра, сделанный вскоре после смерти последнего скульптором Растрелли-старшим. Эпизод с созданием этой статуи не занимает значительного места в повести, но манекен Петра играет „активную“ роль в некоторых моментах повествования как символические подобие власти ушедшего императора, сдерживавшей в равновесии внутреннюю борьбу дворцовых кругов. Дальше этой примитивной социальной символики в повести дело не идет. Мотив „Восковой персоны“ является для повести крайне характерным, — это один из „монстров“ повести. Учрежденная Петром „куншткамора“ — собрание всяческих редких зверей, уродств и таких анатомических экспонатов, как например головы казненных Монса и Марии Гамильтон, — поставлена Тыняновым едва ли не в центр повествования. В этом несомненно сказалась старая формалистская привязанность к „необычайному“ материалу, „остраненному“ уже, так сказать, своей собственной природой. Но в этом любовании „монстрами“ и „натуралиями“, в том пристальном внимании, с которым в них всматривается автор, есть еще и нездоровый, патологический оттенок:

„А вторая голова была Марья Даниловна Хаментова-Гамильтон. Та голова, на которой было столь ясно строение жилок, где какая жилка проходит, — что сам хозяин, на помосте, сперва эту голову поцеловал, потом об'яснил тут же стоящим: что вот как много жил проходит от головы к шее и обратно. И велел тую голову в хлебное вино и в куншткамору...“

Посмотрим теперь, как показывает Тынянов основных героев своей повести, какие методы применены автором в изображении таких крупнейших исторических фигур, как Петр, Екатерина, Меншиков, Ягужинский. Здесь мы должны заранее указать на то, что было бы напрасно ждать от Тынянова разработки героев повести в духе исторического материализма: вся система мировоззрения, исповедуемого Тыняновым, исключает эту возможность (хотя и бывают случаи, когда теоретик не совпадает или расходится с художником). Но и вне методов исторического материализма существуют различные категории художественного преломления исторической действительности. Возможно наконец смешение методов материалистического с идеалистическим, что наблюдается например в недавно вышедшем „Петре“ А. Н. Толстого, представляющем тем не менее крупное явление советской литературы.

Что касается тыняновского Петра, последний не занимает значительного места в об’еме повести. Мы видим процесс умирания Петра, осложненный мыслями о России, о близких и приближенных и т. д. „На кого оставлять ту великую науку, все то устройство, государство и наконец немалое искусство художества? О, Катя, Катя, матка! Грубейшая!“ Петр „Восковой персоны“ умирает, прощаясь с „парусным делом“, „адмиральским часом“, с „немалым кораблем“ (Россией), умирает, созерцая „синие голландские кафли“ и плача в лоскутное одеяло. Все это не вносит изменений или дополнений к традиционным литературно-историческим представлениям о личности Петра; автором сделан также традиционный для исторических романистов — от Мережковского до Алексея Толстого — акцент на пресловутой „жестокости“ своего героя: „А через час придет Катерина, и он знал, что умирает из-за того, что ее не казнил и теперь допускает в комнату. А нужно было ее казнить, и тогда бы кровь получила облегчение, он бы выздоровел... А запечного друга, Данилыча, тоже не казнил и тоже не получил облегчения“. Кроме того, Тыняновым использовано имеющееся в исторических источниках свидетельство о предсмертном разговоре Петра с „генерал-фискалом“ Мякини­

- 177 -

ным: на вопросы последнего: „ли сечь одни только сучья“, или „наложить топор на весь корень“ Петр якобы ответил: „Тли до тла“, т.-е. посылай на плаху 92 головы. Было ли так на самом деле или нет, — дело конечно не в этом, важно лишь то, что в основе этих и подобных им сокрушительных петровских тенденций лежала определенная политическая линия, в повести совершенно не вскрытая. Это отсутствие социально-политического освещения описываемых событий приводит к тому, что Петр „Восковой персоны“ представляется чем-то в роде восточного сатрапа или разнузданного садиста. Это — один из крупнейших „монстров“ повести.

Если в тыняновском образе Петра доминирующим началом является его стихийная, звериная жестокость, то в характеристике Екатерины, Петровой жены, основное место принадлежит эротическому моменту. Екатерина — Марта — вспоминает во сне свою латгалльскую молодость: коровий хлев, песни девушек, ночные ласки своих приемных родителей. Далее идут воспоминания о пасторском сыне, о шведском капрале, о русских солдатах, о „любезном кавалире“ Вилиме Ивановиче Монсе, о том самом Монсе, чья голова томится в куншткаморе. В повести имеется подробное описание туалета Екатерины, ее „умываний“ и „притираний“. (Здесь приводятся не лишенные интереса рецепты „дацкой“ и „венецианской“ воды). В черных „агажантах“, в черном и белом „фонтанже“, облаченная в черную „мантею“, Марта — она же Екатерина — выводит в „паратную залу“ ко гробу „хозяина“. „И она увидела Левенвольдика, молодого, со стрелками, с усиками — и поняла, что приблизит. Потом посмотрела вбок и увидела Сапегу, жениха племянницына, еще совсем ребенка, и поняла, что приблизит...“. К этому надо добавить, что в одной из следующих глав повести мы находим эпизод сближения Екатерины с Сапегой.

Почти все исторические лица — герои „Восковой персоны“ — поставлены автором под знак какого-либо определенного „порока“. Это не „живые“ литературные герои, а, применяя одно из ходовых современных определений, „конкретные носители зла“. Но это „зло“, показываемое Тыняновым, если и характеризует изображаемую эпоху, то лишь с одной стороны, притом для современного читателя как раз наименее существенной. Так, из истории известно, что „герцог Ижорский“ — он же „князь Римский“ — Меншиков отличался изрядным лихоимством, сильно возросшим к концу правления Петра. Это самое пристрастие к „великим дачам“ положено Тыняновым в основу характеристики „Данилыча“. Светлейший князь занимается подсчетом своих „убытков“ и „интересов“, ждет суда и казни, а после смерти Петра вспоминает свое прошлое: „и вот он стал на единый момент словно опять Алексашка, который спал на одной постели с хозяином...“ Совершенно очевидно, что историческая роль Меншикова отнюдь не исчерпывалась его взяточничеством или обнаружившимся после смерти „хозяина“ властолюбием, ясно также, что эти „пороки“ могли возникнуть и цвести на определенной политической и социально-экономической почве. Между тем „принц Ижорский“ предстает перед нами в повести как конкретный носитель отвлеченного „зла“, как воплощение „общечеловеческой“ жадности и корыстолюбия. Это опять-таки один из живых экспонатов „куншткаморы“, которой поистине является повесть. Основной порок последней — в отсутствии подлинного политического содержания, в отсутствии связи ее крупнейших героев с социально-экономическим фоном и бытом эпохи. Этот быт и фон правда в повести намечены кое-какими чертами, о которых мы скажем ниже.

Мы вполне отдаем себе отчет в том. что историческая повесть — не ученый трактат и не политический памфлет. Но мы не менее твердо убеждены в том, что всякое современное художественное произведение, построенное на историческом материале какой угодно эпохи, должно более или менее глубоко отражать социально-экономическую структуру изображаемого общества и его классовую борьбу. Мы не говорим уже о социальной философии произведения, к которой мы также пред’являем вполне определенные требования. Эпоха, являющаяся темой „Восковой персоны“, характерна сложностью своей социально-политиче-

- 178 -

ской обстановки и партийной борьбы, за которой скрывалась борьба классов — бояр-феодалов и торговой буржуазии. После смерти Петра основными борющимися фигурами становятся Меншиков и Ягужинский; первый берет курс на „боярскую толщину“, т.-е. на деле является проводником реакционных влияний, второй стремится к продолжению торгово-капиталистической политики Петра. Конфликт между этими двумя вождями различных партий мог бы послужить ценным материалом для раскрытия основных социально-экономических сил и противоречий эпохи. Что же сделано в этом направлении автором?

Очень немного. Изменение политики в отношении „купецких людей“, проводимое Меншиковым, нашло в повести отражение в эпизоде с тремя „слепыми“ старцами, которые оказываются переряженными купцами, а „ходят так, чтоб избыть налогу, которого на них много наложено. Так цугом и ходят, сказаны у себя в нетях, сами записаны на богадельню, а всюду у них понасажены малые люди... Так стало в самое последнее время... когда сам стал вдаваться в бабью власть и подаваться в боярскую толщину, а ранее был купецкий магистрат, и те купцы не ходили в нетях“. О том же говорит Ягужинский: „И теперь в изумлении купецкие люди: ли коммерцию в архангельский Город переведут, ли в Кронштадт, или вовсе изведут! И быть ли Санкпитерсбурку или Городу?“ Этими немногими чертами однако ограничиваются имеющиеся в повести указания на социально-экономическую подкладку борьбы, развертывающейся между Меншиковым и Ягужинским. Для неискушенного читателя сущность этой борьбы остается совершенно нераскрытой.

Мы говорили выше об основном лейтмотиве характеристики „герцога Ижорского“ (Меншикова). Вообще же Меншиков — как и большая часть героев — показан статически, в том же плане гротескного, слегка стилизованного под XVIII век психологизма, который свойственен методу „Восковой персоны“ в целом. Сказанное в особенности относится к крупным — историческим — фигурам повести, показанным большей частью в их размышлениях и переживаниях и крайне редко — в действии, а еще реже — в таких поступках, которые характеризовали бы общественно-политическую линию их поведения. Правда, мы видим Меншикова, отдающего распоряжение об издании „ноздревого“ и „табачного“ указов, что должно отметить изменение его политики в более либеральную сторону. Но эти штрихи, повторяем, слишком редки и легко ускользают от читателя, внимание которого отвлекается внешне-описательными эффектами. Читатель, — а мы имеем в виду среднеквалифицированного современного рабочего читателя, пред’являющего свои основательные требования к литературе, — читатель, запутавшийся в одной из глав в пышных „агажантах“ Екатерины, в конце повести приглашается вновь присутствовать при не менее пышном туалете „принца Данилыча“ и любоваться его „принц-метальными запонками“. Мы не собираемся отрицать значение подобных исторических деталей и аксессуаров, мы полагаем только, что последние должны иметь определенное конструктивное значение в связи с общей социальной установкой повести. Поскольку социальная перспектива в построении „Восковой персоны“ не отличается четкостью, постольку и отмеченные выше описательные детали имеют об’ективно лишь эстетическое значение, и необходимость их не оправдана.

Возвратимся однако к Ягужинскому. Последний представлен в повести изрыгающим потоки брани и хулы по адресу Меншикова, — то в разговоре со своею женой, то перед восковым изваянием „хозяина“ Ягужинский обвиняет „герцога Ижорского“ во многих тяжких грехах и пороках, — момент личной вражды автором подчеркнут, но политическое содержание этой неприязни остается опять-таки завуалированным и до читателя не доходит. Конечно социально-политические мотивы человеческих мнений и поступков в жизни очень часто остаются скрытыми и неосознанными, но в задачу писателя, имеющего дело с историческим материалом входит как раз обнажение этих тайных пружин теми или иными методами.

Надо отдать справедливость, что автором потрачено по-своему немало изобретательности и остроумия на изобра-

- 179 -

жение и Меншикова, и Ягужинского — этих по сути темы важнейших героев повести. Следует отметить эпизоды с поочередным парадированием обоих героев перед самой „восковой персоной“, которая приводит их в оцепенение своей механической жестикуляцией. Любопытна также сцена „примирения“ Меншикова и Ягужинского (примирения конечно чисто внешнего, смысл которого опять-таки в повести остается неясным). Все это однако не идет дальше некоторых более или менее занимательных и причудливых сюжетных положений, и читатель, насмотревшийся уже на „монстров“ петровско-тыняновской куншткаморы, встречает эти картины как очередные „натуралии“ повести.

Кроме рассмотренных нами исторических фигур, принадлежащих к „верхам“ эпохи, в повести действует еще несколько героев — представителей средних и низших классов и социальных прослоек. На долю этих лиц в повести выпадает задача образования социально-бытового „фона“.

О переодетых купцах мы уже говорили выше, и этот эпизод является в указанном смысле наиболее любопытным, так как дает известную иллюстрацию к социально-политической борьбе эпохи. Кроме купцов, мы находим в повести историю одной крестьянской семьи. В этой семье два брата: один — солдат, другой — шестипалый „монстр“, проданный первым братом в куншткамору. Как видим, даже и здесь без монстров дело не обошлось. История остальных членов этой семьи правда поучительна, но несколько трафаретна для повести о жестоком петровском времени: солдат, горящий желанием выслужиться, доносит на свою мать, проронившую неосторожное слово о „царевой немке“. Их обоих подвергают пыткам. Позже тот же солдат попадает сторожем на восковой двор. В разговоре с сыщиком Иванко (фигура, не лишенная интереса) солдат в свою очередь обнаруживает некоторую невоздержанность языка и вновь подвергается жестокой экзекуции. Во время последней его видит шестипалый брат, сбежавший из куншткаморы.

Но в том-то и дело, что, показывая режим террора, введенный Петром и продолжавшийся в том или ином направлении преемниками последнего, автор не идет дальше внешней, поверхностной стороны явлений и не проникает глубже в их исторический смысл. Политика Петра и политика Меншикова после смерти Петра имели различные социально-экономические основы. Первая была (в общем) исторически прогрессивна, вторая — реакционна. Орудием той и другой был полицейский режим, направлявшийся против тех или иных классов (бояре-феодалы, купечество, крестьянство) в зависимости от классовой основы данной политики. Все это в повести не диференцировано и не вскрыто, показана лишь система террора как „вещь в себе“, вне ее исторического и социально-политического значения в каждом конкретном случае. Подобную трактовку темы нельзя не признать типично механистической, т.-е. в конечном итоге идеалистической трактовкой.

В этом вновь и вновь сказывается основной порок повести — ее „формализм“, применение формального метода, являющегося одной из новейших разновидностей идеалистического мировоззрения. Все методологические особенности „Восковой персоны“, упор на „общечеловеческие“ свойства личностей ее крупней­ших исторических героев, отсутствие подлинной связи последних с реальной исторической почвой эпохи и неизбежно отсюда вытекающая статичность этих восковых (хотя и искусно вылепленных) фигур, — всё это вытекает из основной формалистической установки автора.

В соответствии с этой установкой находится и язык повести (мы говорим о „языке автора“) — умеренно стилизованный, смешивающий архаику XVIII века со сложной простотой современного ху­дожественного языка и в общем явно „нарочитый“ — выполняющий функцию „остранения“ материала, как дань старым формалистским традициям.

„Восковую персону“ в целом нельзя даже назвать реалистическим произведением (несмотря на наличие в повести ряда отдельных реалистических черт и сцен) — она в значительной степени является отвлеченно-эстетической композицией на историческом материале. Ясно, что запросы и интересы современного передового читателя подобным произведением начисто обходятся. Повесть

- 180 -

обращена к читателям-эпигонам дореволюционной литературной культуры, к интеллигентам-эстетам, пронесшим сквозь революцию свое непонимание общественных задач искусства.

Вся высокая литературно-историческая эрудиция и стилистическое своеобразие автора привели лишь к созданию галлереи „монстров“ и „натуралий“ — к созданию произведения, имеющего буквально лишь музейную ценность. Этому виной побочный в своей основе творческий метод — метод формального — идеалистического — мировоззрения, еще пытающегося завоевать кое-какие позиции на современном литературном фронте.